На одной из больших перемен, когда мы завтракаем, сидя на излюбленной
нами скамье около приготовительного класса, я вдруг замечаю в газете, в
которую завернут завтрак Мели Норейко, печатные строки:
"...когда крестьянская девочка, Марфа Головизнина, бежала по лесу, она
увидела лежащий поперек лесной тропы прикрытый азямом труп неизвестного
мужчины. Труп был без головы, от которой уцелел только грязный клок волос...
У трупа не оказалось ни сердца, ни легких - они были кем-то вынуты. На трупе
были следы уколов. Обвинение утверждает, что убитый человек был мучительно
обескровлен еще живым..."
Дальше прочитать я не могу: Меля держит бутерброд пальцами и закрывает
продолжение своим мизинцем. Страшно заинтересованная этой мрачной историей с
трупом без головы (я как раз перед тем прочитала "Всадника без головы" Майн
Рида), я схватываю Мелю за руку:
- Убери пальцы с газеты!
- Что, что? - пугается Меля. - Какие пальцы? С какой газеты?
Я сама отвожу ее пальцы, чтобы прочитать продолжение. Но, как
говорится, "увы!" - газета тут и обрывается: никакого продолжения нет.
Я бесцеремонно заглядываю в другой Мелин пакет с едой, тоже завернутый
в газету.
- Что ты делаешь, близковатая (сумасшедшая)? - сердится Меля. - Что ты
меня пугаешь во время еды? Это вредно, я могу заболеть...
Но я не слушаю. Я нашла второй кусок газеты. Рассматриваю его. Нахожу
следующие слова - они как будто продолжают прежде прочитанное о находке на
лесной тропе:
"...Я был на этой тропе. Трудно себе представить место более угрюмое и
мрачное. Кое-где проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как
кровь..."
Дальше опять оборвано.
- Больше газеты у тебя нет? - спрашиваю я у Мели.
- Взбесилась! Честное слово, она взбесилась! - всплескивает руками
Меля. - На что тебе газета?
Но Лида, Варя, Маня, Катя, которым я дала прочитать найденные мною у
Мели два клочка бумаги, так же взволнованы, как я.
- Надо в мусорном ящике посмотреть! - вдруг вспоминает Варя.
И мы все начинаем с остервенением рыться в мусорном ящике, как собаки в
помойной яме. Но тут раздается звонок - конец большой перемены. И как раз
перед звонком я успеваю выхватить из множества грязных бумажек, в сальных
пятнах, кусок газетного текста, напечатанный таким же шрифтом, как куски,
найденные прежде. Это опять только обрывок! И многих слов в нем не хватает -
оторваны или запачканы.
"...Я посетил село Мултан. Я был на мрачной тропе, где нашли
обезглавленный труп нищего Матюнина... Я еще весь охвачен впечатлениями
ужасной, таинственной, неразъяснимой драмы... И мне хочется крикнуть: нет,
этого не было! Судом два раза осуждены невинные... в нашем отечестве не
совершают уже человеческие жертвоприношения!.."
Мы стоим, словно окаменели. Мы повалили мусорный ящик, из него выпало
много бумаги, объедков.
Но мы не идем в класс - мы не можем!
Первыми опоминаются Лида и Маня. Они торопливо запихивают в мусорный
ящик все его содержимое; мы помогаем, ставим ящик в угол и бежим в класс.
Хорошо, что последний урок - рукоделие. Думать о чем-нибудь, слушать
объяснения учителей, отвечать им на вопросы мы бы, конечно, не могли. Меня
минутами вдруг бьет дрожь... Когда я смотрю на подруг, особенно на Лиду и
Маню, я вижу, что они чувствуют то же, что и я.
После уроков мы молча одеваемся и так же молча выходим на улицу.
- Вот что, - говорит Лида, - это все надо узнать точно.
- Конечно! - отзывается Варя. - Иначе даже и не заснешь ночью!
Лида продолжает, словно говорит сама с собой:
- Что мы узнали из этих засаленных газетных клочков? Что в каком-то
селе Мултан - где это? В Австралии? - нашли в лесу труп без головы, без
сердца и легких... что кого-то обвинили в том, будто этого человека
мучили... обескровили его... Будто это было какое-то человеческое
жертвоприношение... За это два раза осудили невинных... А кто виноват на
самом деле, кто это сделал, никто не знает!
Я смотрю на Лиду просто с восхищением. Как быстро она схватила смысл
того, что прочитала в газетных обрывках, как толково она свела все это в
одно! Нет, удивительно она умная, Лида!
- Надо сделать так, - предлагает Лида, - я спрошу у моего папы. Ты,
Маня, - у твоего, Шура - у Якова Ефимовича... Еще и газеты посмотрим...
Неужели же мы не узнаем всей правды?
- Я еще спрошу у моего дяди Мирона, - предлагаю я. - Он, наверно,
знает...
Варя говорит с огорчением:
- А моя бабушка газет почти не читает... Да я и не хочу ее пугать - она
ведь у меня старенькая...
- Конечно, не рассказывай бабушке!
Мы подходим к перекрестку, где нам всем расходиться в разные стороны.
Я иду домой и думаю:
"А кто же писал эту статью, вон ту, которой клочки нам попались? "Я был
там... я еще весь охвачен тяжелыми впечатлениями... И мне хочется крикнуть:
не было этого! Суд осудил невинных!.." Кто этот человек? Узнать бы это!.."
Дома я застаю и папу, и дядю Мирона, и дедушку. Мирон и дедушка сегодня
у нас обедают.
Я вхожу в комнату и сразу, не здороваясь, спрашиваю:
- Папа! Что такое "село Мултан" и что там случилось?
Никто не удивляется моему вопросу. У меня почему-то даже мелькает
уверенность, что именно об этом они сейчас разговаривали перед моим
приходом. Но все молчат, переглядываясь.
- Что такое "Мултан"? Что там случилось? - повторяю я. - Ну, папа же!..
Папа смотрит на дядю Мирона.
- Мирон лучше может рассказать тебе... Он - юрист.
Мирон, как всегда, начинает ворчать:
- Ну конечно! Это несносный ребенок! Все ей надо знать, до всего ей
дело есть... И при чем тут то, что я - юрист? Что ты хочешь? - говорит он
сердито. - Чтоб я прочитал ей лекцию по философии права, да?
- Мне не надо никакой фаласофии! - возражаю я с железной уверенностью,
что это слово произносится именно так, как его выговариваю я. - Я хочу
знать, что такое "Мултан", кого там убили, кого судят, за что судят? А
больше мне ничего не надо! Никакой фаласофии!
В конце концов Мирон объясняет мне.
- Село Мултан - в глухом краю Вятской губернии. Там, вперемешку с
русским населением, живет народ вотяки [ныне в Советской стране они
называются удмуртами]. Народ немногочисленный (их всего 400 тысяч),
малокультурный, но мирный и трудолюбивый. С русским населением вотяки живут
дружно. И русские и вотяки живут тут крестьянской жизнью: обрабатывают
землю, разводят скот, пчел, ловят рыбу, курят смолу, промышляют охотой.
Три с половиной года тому назад около села Мултан нашли в лесу труп
нищего вотяка, Конона Матюнина - вот так, как было напечатано в обрывках
газеты: без головы, без сердца и легких, с уколами на теле. Врач,
осматривавший труп, признал, что никакого прижизненного мучительства тут не
было: уколы сделаны после смерти, тогда же вынуты сердце и легкие, голова
тоже отрублена у мертвого, а не у живого человека. И не обескровлен он.
И все-таки местные полицейские и судебные власти решили, что тут
совершено человеческое жертвоприношение вотяцкому божеству (хотя вотяки -
христиане, православные)! Было арестовано несколько вотяков. Следствие
велось два с половиной года! Велось, как Мирон говорит, непростительно
небрежно. Суд был безобразный: обвиняемым не позволили даже вызвать своих
свидетелей, которые их знают, которые могли бы показать на суде, что они не
виноваты. Наконец, на суде обвиняемые показали, что на допросах их пытали и
истязали, добиваясь от них, чтоб они признались в убийстве. Так же пытали и
истязали свидетелей, вынуждая у них лживые показания. На суд был вызван
"ученый энтограф", якобы знаток быта вотяков; он нес несусветную чепуху и
утверждал па основании народных сказок, - сказки-то ведь слагались много
веков назад, да еще он привел-то сказки не вотяков, а черемисов! - будто бы
у вотяков есть, существует обычай человеческих жертвоприношений. В конце
концов обвиняемых признали виновными и приговорили к каторжным работам. Тем
самым обвинили в людоедстве не только семь осужденных вотяков, но и весь
вотяцкий народ: раз эти семь человек принесли своему божеству человеческую
жертву, значит, у вотяцкого народа вообще есть, существует такой страшный
людоедский обычай.
Все это нам рассказывает дядя Мирон, и надо отдать ему справедливость:
хорошо рассказывает, очень понятно. Но мне этого мало.
- Значит, так это и будет? - спрашиваю я. - Их, несчастных, обвинили -
и никто за них не вступится?
- Видишь, Мирон, - говорит папа, привлекая меня к себе. - От такого
прокурора, как этот несносный ребенок, ты так скоро не отделаешься!..
Успокойся, прокурор, - обращается папа ко мне, - нашлись люди, заступились
за этих вотяков, добились того, чтобы дело было разобрано во второй раз...
- И их оправдали? - радуюсь я.
Взрослые снова переглядываются, словно советуясь, говорить мне все или
не говорить. Потом папа отводит глаза в сторону и бросает коротко, словно
неохотно:
- Нет. Не оправдали. Опять осудили.
- И - конец? - спрашиваю я сдавленным голосом.
- Нет! - отвечает дядя Мирон. - Сейчас добились нового пересмотра дела.
В третий раз! Он начнется на будущей неделе.
- Ох! - вырывается у меня с таким облегчением, словно с меня скатилось
придавившее меня к земле бревно. - Ох, как хорошо!..
Мама из столовой зовет нас обедать. Папа и Мирон идут туда, а дедушка
задерживается со мной в кабинете.
- А ты дурочка! - говорит он мне с упреком. - Бросаешься, как
сумасшедшая кошка: "Где? Кто? Что? Кого?" Ты бы дедушку своего спросила -
дедушка читает каждый день не меньше трех газет, - он все-о-о знает, он бы
тебе давно все рассказал!
Вечером, когда я уже лежу в кровати, папа подсаживается ко мне, чтобы
поцеловать меня на ночь.
- Папа! - вспоминаю я. - А кто же это заступился за вотяков? Кто
добился пересмотра дела?
Папа секунду молчит. Потом отвечает:
- Писатель Короленко. Владимир Галактионович. Человек вроде нашего
Павла Григорьевича.
- Революционер? - спрашиваю я шепотом.
- Как видно, да. Сидел в тюрьме, был сослан куда-то, куда ворон костей
не заносил. И писатель замечательный! Написал удивительную повесть - "Слепой
музыкант"...
- "Слепой музыкант"? - радуюсь я. - Я это читала! Это чудно!
- Вот этот самый Владимир Галактионович Короленко услыхал про мултанцев
еще после того, как их судили в первый раз. Многие знали об этом, многие
возмущались, - страшное ведь дело! Но никто во всей России не откликнулся на
него так, как Короленко. Он жил тогда в Нижнем Новгороде - бросил все, все
дела и работы, и занялся только этими вотяками. Объехал и обошел всю эту
глухую часть Вятской губернии, опросил жителей, познакомился со всеми
хорошими людьми, - они тоже возмущались мултанским делом, жалели несчастных
вотяков... Во второй раз дело слушалось в городе Елабуге, и Короленко поехал
туда. Он и его друзья - двое журналистов из Нижнего Новгорода - прямо подвиг
совершили. Стенографисток на этом суде не было: местные власти не хотели,
чтоб все безобразие этого суда попало в печать, а ведь стенографический
отчет - это такой документ, в котором не пропадет ни одно слово! Власти
хотели, чтоб все было записано бегло, расплывчато, чтоб можно было потом все
переиначить и в конце концов замести следы своего подлого поведения в деле
мултанцев...
Папа, забывшись, рассказывает мне о мултанском деле и о Короленко
громко, во весь голос. За стеной раздается сонный плач Сенечки: папа
разбудил его.
Мама входит к нам и с укором, даже сердито, говорит папе:
- Яков, перестань кричать, как студент! Что ты ее будоражишь ночью,
когда ей давно спать пора! Она и так ходит сегодня весь день сама не своя, а
ты еще подливаешь масла в огонь. И Сенечку разбудил... Сию минуту скажи
девочке "спокойной ночи", - и пусть спит.
Папа виновато говорит мне, разводя руками:
- Ну, братец ты мой... Значит, спокойной ночи - и все!
Первый раз в жизни я так сержусь на маму!
- Хорошо, - говорю я (как мне кажется, "с достоинством", а на самом
деле сердитым, кислым голосом). - Хорошо... Только я не усну ни на
полминуточки, если папа не доскажет мне, что сделали на суде Короленко и его
друзья, журналисты!
Мама безнадежно машет рукой и выходит из комнаты. А папа, присев около
меня, досказывает тихо то, о чем я прошу.
- Короленко и журналисты записали от слова до слова весь судебный
процесс - весь, понимаешь? Они писали с утра до ночи три дня, на пальцах у
них сделались кровоподтеки и мозоли от карандаша, но они записали все! И
спрятать это теперь уже невозможно. Вот что сделали писатель Короленко и его
друзья журналисты! Ясно тебе теперь? Так спи!
- Папочка, миленький! - умоляю я. - Одно словечко, одно! А кто всю эту
подлость сделал? Кто убил нищего и взвел напраслину на вотяков, кто два раза
осудил их?
Папа молчит, словно размышляет.
- Папа, честное, благородное слово, никому не скажу! Только одно слово:
это сделало правительство?
Папа тихонько трогает мою косу, заплетенную на ночь.
- Ого! - говорит он. - Коса-то, коса, - и вправду коса! До половины
лопаток доходит... - И, целуя меня, папа говорит шепотом мне в самое ухо: -
Да, правительство. Царское правительство... Спокойной ночи!
И уже в дверях, обернувшись ко мне:
- А Мирон-то ведь прав! Ты удивительно несносный ребенок...
Назавтра Лида Карцева говорит мне как бы вскользь:
- У нас сегодня третий урок - закон божий. Ты свободна, - я тебе дам
прочитать одну вещь... Тебе и Мане Фейгель. В гимнастическом зале
прочитаете... Я взяла это у моего папы...
Два первых урока я сижу как во сне. С одной стороны, я прислушиваюсь к
тому, как отвечают наши отстающие, с которыми мы занимаемся. С другой
стороны, - скорее бы прошли эти два урока и Лида дала нам с Маней то, что
обещала! Перед уроком закона божия мы бежим в "Пингвин", где Лида дает нам
брошюру. Я быстро прячу ее под нагрудник школьного фартука.
- Только - смотрите! - говорит нам Лида многозначительно. - Помните!
Во все время урока закона божия мы с Маней в гимнастическом зале
торопливо читаем брошюру, которую нам дала Лида. Все остальные "инославные"
- в особенности милая Зина Кричинская - не спускают глаз с двери, чтобы
подать нам сигнал тревоги, если в зал войдет кто-нибудь из синявок.
Брошюра озаглавлена так:
"Дело мултанских вотяков, обвиняемых в принесении человеческой жертвы
языческим богам. (Составлено А. Н. Барановым, В. Г. Короленко и В. И.
Суходоевым под редакцией и с примечаниями В. Г. Короленко)".
Мы с Маней читаем с жадностью, быстро, буквально давясь, чтобы успеть
прочитать брошюру. Многое из того, что в ней напечатано, мы уже знали
раньше. Очень многое мы узнаем впервые. Мы читаем, потрясенные, и, когда
почему-либо наши пальцы встречаются, каждая из нас на секунду удивляется
тому, какие ледяные пальцы у другой.
Больше всего потрясает нас описание того, как в городе Елабуге, при
втором рассмотрении дела мултанцев, суд во второй раз вынес им обвинительный
приговор.
"...Несколько секунд, - пишет В. Г. Короленко, - в зале царствовала
гробовая тишина, точно сейчас сообщили собравшимся, что кто-то внезапно
умер... Семь обвиненных вотяков стояли за решеткой, как будто еще не понимая
вполне того, что сейчас с ними случилось...
Я сидел рядом с подсудимыми. Мне было тяжело смотреть на них, и вместе
с тем я не мог смотреть в другую сторону. Прямо на меня глядел Василий
Кузнецов, молодой еще человек, с черными выразительными глазами, с тонкими и
довольно интеллигентными чертами лица... В его лице я прочитал выражение как
будто вопроса и смертной тоски. Мне кажется, такое выражение должно быть у
человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым.
Вероятно, он заметил в моих глазах выражение сочувствия, и его побледневшие
губы зашевелились... Он закрыл лицо руками.
- Дети, дети! - вскрикнул он, и глухое рыдание прорвалось внезапно
из-за этих бледных рук, закрывших еще более бледное лицо...
...В углу, за решеткой, за которой помещались подсудимые, стоял
80-летний старик Акмар, со слезящимися глазами, с трясущейся жидкой бородой,
седой, сгорбленный и дряхлый. Его старческая рука опиралась на барьер,
голова тряслась и губы шамкали что-то. Он обращался к публике с какой-то
речью.
- Православной! - говорил он. - Бога ради, ради Криста... Коди кабак,
коди кабак, сделай милость.
- Тронулся старик, - сказал кто-то с сожалением.
- Коди кабак, слушай! Может, кто калякать будет. Кто ее убивал, может,
скажут. Криста ради... кабак коди, слушай...
- Уведите их в коридор, - распорядился кто-то из судейских.
Обвиняемых вывели из зала..."
Мы прочитали. Мы с Маней смотрим друг на друга невидящими глазами.
Словно мы побывали в зале елабужского суда, сами видели деда Акмара, сами
слышали его наивную и трогательную мольбу, чтобы православные люди шли в
кабак и прислушивались там к тому, что "калякает" (говорит) народ...
"Кто ее убивал?" То есть кто убил его, нищего Конона Матюнина, в чем
обвиняют их, семерых вотяков...
Но мы с Маней не плачем. То, что мы прочитали, нанесло нам такой удар,
после которого можно только, крепко стиснув зубы, сжимать кулаки,
ненавидеть, но не плакать!
- Вчера приехал мой брат. Студент... - шепчет мне Маня. - Он привез
список с письма, которое Короленко написал кому-то из своих друзей после
второго суда над вотяками. Это в Петербурге читают все и передают друг другу
из рук в руки. Возьми - и читай быстро. Скоро звонок...
И я читаю переписанное Маниной рукой письмо В. Г. Короленко:
"...Здесь приносилось настоящее жертвоприношение невинных людей -
шайкой полицейских разбойников под предводительством прокурора и с
благословения Сарапульского окружного суда. Следствие совершенно
фальсифицировано, над подсудимыми и свидетелями совершались пытки. И
все-таки вотяки осуждены вторично, и, вероятно, последует и третье
осуждение, если не удастся добиться расследования действий полиции и
разоблачить подложность следственного материала. Я поклялся на свой счет
чем-то вроде аннибаловой клятвы и теперь ничем не могу заниматься и ни о чем
больше думать. Теперь для меня есть семь человек, невинно убиваемых на
глазах у всей России, и я до сих пор слышу их стоны после приговора..."
- Маня... - говорю я шепотом, губы мои не слушаются, они дрожат. - А
брат не говорил тебе, почему правительство делает это? Зачем?
Маня отвечает так тихо, что я слышу ее только сердцем, взволнованным и
потрясенным сердцем:
- Брат говорит: правительство понимает, что все недовольны им. Оно
боится, как бы недовольные не сдружились, не сговорились между собой, -
тогда бы они стали сильные и сбросили это правительство! И оно науськивает
всех друг против друга, одни народы против других. Вот русский народ -
добрый народ, великодушный, и его натравливают на малые народы - в России
очень много малых народов, - ему рассказывают о них всякие подлые басни и
байки, чтобы он их ненавидел. "Вот, - говорят ему, - видишь, рядом с тобой
живут вотяки? Ты с ними дружишь, ты их не трогаешь, а они - твои враги! Они
убивают людей и приносят их в жертву своим богам..."
Так і напрошується паралель з тією історією про розіп'ятого хлопчика. Але! то ще не все. Вже не про хлопчика, але теж до сьогоднішніх подій: Именно так - "званый вечер" - назвал это увеселение околоточный пристав
в полицейском участке, куда дедушка отправился получать разрешение на
устройство в нашей квартире приема гостей. Это недавно ввели правило: если
число приглашенных превышает десять человек, надо иметь специальное
разрешение от полиции. Иначе могут быть неприятности: явится полиция,
прервет всякое веселье, "перепишет" всех присутствующих, то есть составит
протокол с подробным списком гостей - с именами-отчествами, фамилиями,
адресами, - и в заключение предложит всем участникам "незаконного сборища"
разойтись по домам.
За разрешением на прием гостей отправили в полицию нашего грозного
дедушку. Перед тем его десятки раз молили, чтобы он не спорил с приставом,
не читал ему наставлений и, в особенности, не учил его "быть человеком", и
так далее, и тому подобное. Дедушка даже обиделся:
- Что это вы, скажите на милость, вгрызлись в меня, как свиньи в навоз?
Что я, по-вашему, идиот? Зачем я буду учить пристава, чтобы он был
человеком, когда он все равно кругом свинья, и тут уже ничем не поможешь!
В общем, как потом рассказывал дедушка, все прошло вполне благополучно.
- Званый вечер у вас? - спросил пристав очень милостиво. - А по какому
случаю?
- Внучка в старший класс перешла! С наградой! - ответил дедушка не без
гордости.
- А сколько гостей будет?
- Да так... - неопределенно промямлил дедушка и повертел пальцами
(этого вопроса он не предвидел). - Человек тридцать.
Может, и больше... Родни у нас много. Ну и знакомые тоже...
- С детям придут?
- С детям, с детям, а как же! Внучкин праздник!
И пристав наложил резолюцию: разрешить 17 мая вечером семейное сборище
в доме врача Я. Е. Яновского.
